Неточные совпадения
— Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения… травками, цветами, крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, — окошки маленькие, с решетками, — свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом,
разговаривать нельзя было: матушка была строгая. Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос… «Вонми небо и возглаголю и воспою…» Хорошо пели, прекрасно, и такая тихая
жизнь, и запах такой прекрасный, снежок
за окном, ну вот точно во сне…
Буланов (презрительно улыбаясь). Философия! (Серьезно.) Вы толку в деньгах не знаете, оттого так и
разговариваете. Видно, нужды-то не видали? А тут впереди
жизнь приятная…
За деньги-то люди черту душу закладывают, а не то чтоб отказываться.
Не любили его студенты
за то, что он был совершенно равнодушен к их
жизни, не понимал ее радостей и похож был на человека, который сидит на вокзале в ожидании поезда, курит,
разговаривает, иногда даже как будто увлекается, а сам не сводит глаз с часов.
От скуки
разговариваю я с дедом и узнаю от него, что женился он 16 лет, что у него было 18 детей, из которых умерло только трое, что у него живы еще отец и мать; отец и мать — «киржаки», то есть раскольники, не курят и
за всю свою
жизнь не видали ни одного города, кроме Ишима, а он, дед, как молодой человек, позволяет себе побаловаться — курить.
И мне даже стало досадно на этих детей
за то, что они чинно ходят и о чем-то солидно
разговаривают, как будто в самом деле недешево ценят свои маленькие, бесцветные
жизни и знают, для чего живут… Помню, далеко в конце аллеи показались три женские фигуры. Какие-то барышни — одна в розовом платье, две в белом — шли рядом, взявшись под руки, о чем-то говорили и смеялись. Провожая их глазами, я думал: „Хорошо бы теперь от скуки дня на два сойтись тут с какой-нибудь женщиной!“
Шумно ужинали, смеялись. Пили пиво и коньяк. Воронько молчаливо сидел, — прямой, с серьезными, глядящими в себя глазами, с нависшим на очки крутым лбом. Такая обычная, седенькая, слегка растрепанная бородка… Сколько сотен, может быть, тысяч
жизней на его совести! А все так просто, по-товарищески,
разговаривают с ним, и он смотрит так спокойно… Катя искала в этих глазах
за очками скрытой, сладострастной жестокости, — не было. Не было и «великой тайной грусти».
— Ну, ну… не
разговаривай, доктор! Одевайся и валяй… Как, бишь, это поется в «
Жизни за царя»? И на пути любви денек срываем мы как бы цветок… Одевайся, душа моя. Да ну же! Тимоша! Доктор! Да ну же, скотина!